Или пишет Он его рукой.сын Божий писал(а): Не пишет.
КАБИНЕТ ПИСАТЕЛЯ, проза и комментарии
Модератор: Аид
-
граф мошкин
- Сообщения: 3466
- Зарегистрирован: 19 июн 2019, 22:43
- Откуда: Москва
Павел Селуков писал(а):БИОГРАФИЯ
Олег был шутником. Там, где другие обдавали кипятком презрения, Олег шутил. В перерывах между запоями, когда безделье и тоска толкали его в объятья очередного работодателя, он шутил. Например, Олег работал вахтером, и к нему пришла женщина-вахтерша из другого подъезда. Она пришла рассказать ему про день рождения Пугачевой, и как она рада дню рождения Пугачевой, и что она купила торт и будет его есть, потому что день рождения Пугачевой. До этого она рассказывала Олегу про богатую свадьбу внучки. Чем дольше вахтерша говорила, тем чётче Олег видел – женщина пуста и несчастна, её снедает одиночество и глупость. Осознав это в полной мере, он достал из рюкзака книжку и протянул ей. Женщина вскинулась:
– Что это?
– Книга.
– Про Пугачеву?
– Не знаю. Какой-то мужчина утром занес. Попросил передать вам.
– Какой мужчина?
– Высокий. С благородной сединой. Он не представился, просто попросил передать книгу. Сказал, что это очень важно. Я думаю, вам надо её прочесть.
Вахтерша взяла книгу и залилась румянцем. Посидев так с минуту, она подхватилась и заспешила к себе, сжимая в руках "Сто лет одиночества". Олег улыбнулся, залез в рюкзак и достал другую книгу.
После вахты Олег устроился на завод. В его бригаде был молодой мужик по имени Игнат. В курилке Игнат всё время ругал свою жену Лару, травил байки про секс и с серьезным видом рассуждал о разводе. Олег не любил, когда люди говорят попусту и решил отреагировать. Для этого он узнал у бригадира домашний адрес Игната и вечером послал Ларе букет роз. На следующую смену Игнат пришел с царапиной на щеке. Тогда Олег снова послал Ларе букет роз, присовокупив к цветам романтический стишок. В курилке воцарилось молчание. Прошло два дня. Подгадав момент, когда Игнат был в курилке один, Олег продекламировал четверостишие. Игнат подступил к нему с кулаками. Огромный двухметровый Олег рассмеялся и напомнил ревнивцу его речи о разводе. Ревнивец, ни слова не говоря, убежал в цех.
Запив, Олег покинул завод, а потом пошел рыть могилы на кладбище "Банная гора". Вскоре он заметил, что на одну могилу каждый день приходит молодая женщина и подолгу там стоит. Смотритель кладбища сказал, что она приходит уже два месяца, и не пропустила ни одного дня. Изучив надгробие, Олег понял, что в могиле лежит полугодовалый Владислав. Прошло три месяца. Молодая женщина всё так же приходила на кладбище и всё так же отрешенно стояла возле могилы, не обращая внимания на снег и дождь (была осень). За это время несчастная мать сильно похудела и будто бы почернела лицом.
В субботу Олег пришел на кладбище затемно. Переоделся. Быстро проглотил чашку кофе. Взял титановые лопаты и пошел к могиле маленького Владика. Войдя в ограду, он расчертил контур и стал копать. Олег копал рядом с могилой ребенка, но не вплотную, чтобы её не обрушить. Земля уже подстыла и копка давалась непросто. К девяти утра могила была закончена.
В десять утра, то есть, как обычно, появилась молодая женщина. Олег ждал её возле свежевырытой ямы. Когда женщина увидела новую могилу рядом с могилой сына, она вскрикнула и уставилась на Олега. Олег был лаконичен:
– Ложитесь, я зарою.
Женщина несмело приблизилась и заглянула в яму. Задрожала. Схватила Олега. Завыла в голос. Редкие птицы заволновались в кронах. Олег приобнял женщину и повел на выход с кладбища. Когда она скрылась из виду, он пробормотал себе под нос:
– Вот вы плачете, а мне ещё зарывать.
На кладбище Олег задержался надолго. А в сорок семь умер от водки.
-
граф мошкин
- Сообщения: 3466
- Зарегистрирован: 19 июн 2019, 22:43
- Откуда: Москва
Борис Мирза писал(а):МОСТ ДЛЯ ПОЛИ
В жене Сергею нравилось решительно всё. И то, что она худая и почти нет груди. И то, что она совсем, казалось, бескровная и бледная. И личико остренькое и скуластое. И длинноватый тонкий носик. И глаза такие зелёные и бездонные. И русые прямые волосы, всегда собранные в пучок. И то, что её зовут необычным для деревни именем — Поля. И, несмотря на то, что с тех пор, как он привёз её из райцентра в свою деревенскую избу, прошло почти двадцать лет, он всё ещё с ума сходил в ожидании ночи с ней, когда она с утра, каким-то ведомым только ей способом давала понять, что сегодня ночью ей хотелось бы близости. Весь день он ходил радостный: и работал на своем тракторе радостно, и подмигивал всем подряд, и даже пытался шутить с односельчанами, что делать у него выходило плохо, неуклюже, и он это знал. Но всё равно не удерживался и шутил.
В деревне их браком реже восхищались, а чаще завидовали. Особенно женщины. Сергей не пил и много работал. Хозяйка, в деревенском понимании этого слова, Поля была плохая. Ни скотины, ни огорода не держала. А только выращивала астры в палисаднике, да и всё. Но Сергею было всё равно. Всё, что он любил, Поля готовила из продуктов, привезённых автолавкой. И готовила вкусно.
Она любила его и искренне гордилась сильным, трезвым и всегда влюблённым в неё мужем. Требуя от него только одного: чтобы он называл кетчуп — кетчупом, а не «кепчуком», как привык, и не смел называть табуретку «тубареткой». Она была совсем слабенькой. Вместе с тем, местные врачи не находили у неё никаких болезней.
Поля любила ходить по ягоды. И однажды с полуупрёком сказала Сергею: «Вот жаль, что у нас мостика нет. Трудно в поле ходить через речку-то». Сказала и забыла, пошла с ведром по ягоды. А Сергей не забыл. Он скорее удивился. Ну что такого трудного? Поколения и поколения деревенских женщин ходили вброд. А ей, видишь ты, трудно. Он покачал головой и задумался, глядя ей вслед и сам того не сознавая, привычно восторгаясь, как грациозно она несёт ведро, держа его чуть на отлёте...
Пока она ходила по ягоды, он съездил в совхоз и выпросил у директора досок. Немного — директор быстро уступил. Два бревна Сергей выпилил из брошенной покосившейся избы на краю деревни. И из этого всего сколотил для Поли мостик. И когда она возвращалась с ведёрком малины, то увидела мост и сидящего рядом с ним Сергея и поставила ведро у речки, а сама медленно, словно модель на подиуме прошлась по мосту. И на середине вдруг бросила на Сергея быстрый взгляд и подмигнула. Сергей сглотнул. Она выглядела так величаво-победно! Будто королева, которая благосклонно взирает на своего влюблённого пажа. И когда она подмигнула, то Сергей подумал, что, вероятно, у них опять будет замечательная ночь...
Но вечером случилось несчастье. Поля перебирала ягоды и вдруг упала в обморок. Упала тяжело с таким грохотом, какой невозможно было предположить от падения худенькой женщины. Сергей почему-то сразу понял, что это не шутка, не женский «обморочек», что случилась какая-то ужасная беда. Он вызвал скорую из райцентра, а потом осмотрел Полю. Она дышала. Ровно и спокойно. Только глаза закатились, и видны были одни белки. Он поднял её на руки. И понёс в баню. Там он снял с неё мокрый халат и стал обтирать тёплой водой и полотенцем.
Поля пришла в себя. «Что ты делаешь? — спросила она. — Что со мной?»
И, увидев халат, заплакала: «Как стыдно! Ой, как стыдно!» «Что ты ёлки-палки! — Сергей не знал, что сказать и заплакал. — Сейчас доктор приедет». Он вытер её и отнёс домой. И она, такая хрупкая, лежала, прижавшись к нему всем телом и головой. И только ноги свисали безвольно с его руки. «Ну, может, надо будет немного и полечиться», — сказал доктор из районной поликлиники и сделал укол. Лечение заняло не больше года. После чего Поля умерла в больнице от рака крови.
Это был ужасный год. Обмороки стали частыми. Сопровождались они временной потерей памяти и многими другими неприятными последствиями, так что смерть стала облегчением для неё. А для него...
Поминки всей деревней кончились песнями и дракой. В которой Сергей не участвовал. Повинуясь какому-то трудно осознаваемому чувству, он пошёл туда, где видел свою жену в последний раз здоровой. К мосту. За тот год, пока Поля болела, он ни разу не был здесь. И вот теперь он увидел, что мостик сожгли. Сделал это кто-то из тех, кто сейчас сидел на поминках. Обугленные остатки досок торчали как гнилые зубы, чёрные брёвна были сдвинуты и с одного берега упали в воду.
Вся боль, которая год копилась у него внутри, вдруг сосредоточилась здесь, и её единым выражением был разрушенный и сожжённый мост. Он быстро зашагал обратно к дому. Виновник сидел там. Оставалось узнать кто и... Что будет делать, и как узнавать, он не знал... Любой, любой мог сжечь, вся эта серая толпа за длинным столом. Сергей распахнул дверь и разговор сразу, в одно мгновение, умолк. Люди почувствовали что-то неладное творится со вдовцом.
«Кто сжёг Полин мост?» — спросил он. И, когда ему не ответили, добавил: «Всех убью». Сказал так просто, что каждый сидящий за столом понял — да, убьёт. Томительную тишину прервала бабуля по кличке Командир, бывшая бригадирша в совхозе: «Вставайте, пакостники, кто сжёг!»
Сергей молча посмотрел на сидящих за столом. Пакостники боялись подняться. И каждый, почти каждый мог сделать это. Люди сидели серой массой, боясь поднять глаза от тарелок.
И тогда Сергей вдруг почувствовал, что устал. Что Поле не нужен его мост. Что она не пойдёт больше за ягодой. Что она умерла. Он сел на лавку, и, закрыв лицо руками, заплакал. Заплакал, как мальчишка, постанывая и всхлипывая. Громко. Навзрыд...
На следующий день он приехал на тракторе на склад и ему без разговоров выдали ещё досок. Брёвна он выпилил там же, где и раньше. И когда он вёз их по деревне, то люди кивали и здоровались с ним как обычно. И он, как обычно, отвечал им. К вечеру он сколотил новый мост. Вся деревня слышала, как он пилит брёвна бензопилой, как шлифует доски и забивает гвозди. Придя домой, он лег спать и ему снилась Поля, идущая через мост, и он всё хотел позвать её, да не мог...
Сергей проспал почти сутки и, проснувшись, сразу пошёл к мосту, сам не зная, зачем. И когда он пришёл туда, то, наверное, первый раз за год улыбнулся. Пока Сергей спал, кто-то приделал к мосту перила.
Carina Cockrell-Fehre писал(а):Эпидемия пришла в Англию в июне. Все записано. Корабль гасконских купцов пришвартовался в Уэймутском порту, о своем заболевшем в пути матросе они не заявили. Корабельные крысы по канатам сбежали на берег, в портовые хранилища зерна…
Все началось с мутаций чумной бактерии, поразившей маленького монгольского грызуна, от него Yersinia pestis перекинулась на крыс, живуших поблизости от человека, и впервые страшная бактерия проявила себя в Китае, но где Китай и где Европа! - думали тогда. К тому же, информации о том, что происходит в мире, естественно, не было никакой. Единственные международные новости привозили купцы, с опозданием на несколько лет.
…Первой в Европе начала вымирать Италия: генуэзские купцы завезли ее из своих черноморских поселений (даже у Марко Поло и его семьи была в Солдайе торговая фирма). Потом - заполыхала остальная Южная Европа, потом- Франция, потом - корабль гасконских торговцев шерстью в уэймутском порту…
Я пять лет прожила в Уэймуте. Здесь даже сейчас говорят об этом так, словно это кончилось вчера. Есть такой музей восковых фигур, где можно упасть в обморок: воспроизведено все, вплоть до запахов… Это красивый город, с великолепным пляжем, захватывающими дух окрестностями и живописным портом, а тогда…
90% населения Европы жило в сельской местности, кормилось натуральным хозяйством и редко выезжало за пределы хутора, деревни, ограниченного пространства, на котором родилось и выросло: не было такой необходимости. Ну, если только на рынок, на религиозное паломничество какое-нибудь или в крестовый поход… Считалось, что: власть от бога; что монарх и аристократия имеют божественое право управлять; что крепостной крестьянин, существо низшее по иерархии мироустройства, принадлежит помещику и прав никаких не имеет; что католический бог, а также папа римский (или авиньонский) и священник защитят от любой напасти, их авторитет непререкаем.
Профессиональные навыки передавались между близкими родственниками (так производились все промышленные товары) или членами крайне закрытых гильдий, секреты производства охранялись ревностнее, чем военные тайны, во избежание конкуренции.
Английский язык был маргинальным, на нем говорила, в основном, крепостная деревенщина, а люди образованные и элита общались на французском и латыни.
Студенчество Оксфорда и Кембриджа обучалось прежде всего теологии, еще раз теологии, а также юриспруденции, логике, риторике, астрономии и математике. Женщина знала свое второстепенное место. Молись и трудись.
В общем, вообще все в мире устроено, как всегда кажется, раз и навсегда.
И вдруг такое. Бывали в Англии и раньше эпидемии, они начались еще с Крестовых походов. Рыцари, возвращаясь, обязательно привозили эпидемии, но то, что постигло Европу в 1340-х, не мог понять никто. Но скорость распространения этой инфекции поражала воображение. Никакие карантины ввести просто не успевали. Некому было. Если в дорсетской деревне заболевал человек, к концу недели могла уже лежать на смертном одре вся деревня. До сих пор археологи находят чумные рвы с телами, анализ которых показывает ДНК Yersinia pestis. С июня по сентябрь чума выкосила примерно половину (!) населения Уэймута и окрестных деревень. Бактерия попадала в лимфатическую систему человека и буквально взрывала ее, превращая в гной.
За три месяца Чума достигла Лондона, с его 70 000 населения (всего в Англии до Чумы проживало до 7 миллионов человек, только 10% населения жило в городах)…
Всего за 500 дней Чума полностью накрыла Англию своим страшным покрывалом. Потери здесь были даже выше, чем в других европейских странах. В 1948 году Джошуа Вильям Рассел предпринал фундаментальный труд наиболее полного изучения Черной Смерти, всех ее аспектов. Погибло 3,750,000 из 6 миллионного населения тогдашней Англии. Ученые сходятся на том, что последствия сравнимы с тем, как если бы на страну сбросили несколько атомных бомб…
Но я хочу сейчас сказать о ДРУГИХ ПОСЛЕДСТВИЯХ страшной эпидемии, которая потом возвращалась регулярно и вторая, самая страшная волна прокатилась по Британии в 1665-67.
Чума не только опустошила Англию, она (в довольно короткие сроки!) достигла почти невозможного: изменила мировоззрение людей, на что без нее ушли бы многие столетия. Мы говорим не о частностях, а об общих тенденциях.
1. Идея равенства. Если власть от бога и аристократия священна, то почему они умирают, как мы, в таком же гное и безнадежности? Может быть, они не какая-то особая и избранная порода людей? “И когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда господином”?
2. Идея личного достоинства. Падение крепостного права уже в 1380х: некому было обрабатывать пустые поля. Выжившие помещики уже просили выживших крестьян вернутся на новых условиях трудовых отношений и оплаты. Крестьяне почувствовали свою ценность и необходимость, достоинство начинает развиваться отсюда. Некоторым странам, которые пощадила Чума, придется жить с крепостным правом до XIX века, не говоря об идее личного достоинства крестьянина.
3.Сомнения во всемогуществе священников и начало идей Реформации. Где же был ваш католический бог и Ватикан? Может быть, пора пересматривать догмы и постулаты?
4. Развитие ремесленного производства. Закрытые мафии-гильдии, где мастера строго хранили свои секреты производства лучших кож, тканей, других товаров, стали гораздо более открытыми и стали принимать крестьян и горожан со стороны. Професиональное мастерство вышло из-под спуда и стало более массовым и доступным. Началось развитие промышленности и ремесел.
5. В университетах Европы в 14 веке медицина потеснила теологию, появляются факультеты медицины и роль врачей повсеместно возрастает! Люди хотят знать, что же случилось и как предотвратить это впредь. Анатомические исследования с использованием трупов запрещены, но за это больше не жгут на кострах, даже Ватикан смотрит на такие исследования сквозь пальцы.
6.Английский язык выбирается из своих маргинальных задворок и окончательно вытесняет французский из общения горожан: выжившие из опустошенной сельской местности переезжают в города, а “понаехавшие” это исключительно англоговорящие. От звуков английского не морщит нос даже элита, даже при дворе появляется двуязычие, постепенно заменяемое английским, даже среди монархов правилом становится говорить по-английски. Беспрецедентнй триумф английского языка как мирового lingua franca еще из области фантастики, но начало положено. Благодаря Чуме.
О событиях 14 века легче рассуждать отстраненно. Они так далеко, что трудно представить себе человеческие трагедии.
Но ясно одно. Эпидемия начала менять Англию, заставила ее переосмыслить и переоценить непререкаемые ранее догмы, УСОМНИТЬСЯ в их непререкаемости, а с этого всегда начинается развитие.
Следующая мощная волна Чумы придет в Англию в 1665 году и выкосит только в Лондоне 150 000. До-чумной Лондон- средневековый, деревянный, крысиный, трущобный после этого уничтожит еще одно ужасное бедствие - Великий Лондонский Пожар 1666. Ужасный, но очистительный. В нем, кажется, и сгорит жуткая “дама” Yersinia pestis. Таких эпидемий в Англии до сего дня не будет. А вместо этого начнется новый, неоклассический и прекрасный Лондон - из портландского камня, задуманный и построенный Кристофером Реном. Месторождения этого камня, между прочим, находятся рядом с Уэймутом. Вот так причудливо замыкает свои сюжеты богиня Клио.
Может быть, во время Чумы и родилась та пословица What doesn’t kill you makes you stronger? (“Что не убило, то сделало сильнее.”)
Из эпидемий люди во все времена выходят немного иными. Посмотрим, какими из этой, и с какими последствиями, выйдем мы.
Буквально - ачуметь!)Carina Cockrell-Fehre писал(а):
То был Ницше...Может быть, во время Чумы и родилась та пословица What doesn’t kill you makes you stronger? (“Что не убило, то сделало сильнее.”)
ради красного словца... напрочь забудешь про гугл-шмугл
АТО каринакокрельфере не знала
Рагим Джафаров писал(а):Дверь кабинета раскрылась без стука. Внутрь аккуратно заглянула Карина.
– Ольга Андреевна. Ольга Андреевна!
Хозяйка кабинета вздрогнула, вышла из полудремы и устало провела руками по лицу.
– Что там?
– Еще двое тяжелых, – виновато сообщила Карина.
– Конкретнее. – устало попросила Ольга Андреевна.
– У девушки множественные переломы ногтей, гель лак чуть не с мясом содран, волосы – чисто солома... Под глазами мешки как из под картошки, бледная как смерть, злая как вампир.
– Что по состоянию?
– Стресс и ужас... Кажется шок.
– Триста грамм совиньона сразу и несите ее к Маше, пусть сначала ногти правит, волосами займетесь потом. И занавесьте окно, скорее всего шок от солнечного света.
– У Маши болгарка сломалась, как она ногти-то...
– Пусть напильником пилит! – вдруг рыкнула Ольга Андреевна, – Сама не видишь что творится в приемной?!
– Вижу, – виновато потупилась Карина.
Пару секунд помолчали. Ольга Андреевна вздохнула.
– Ладно, устали просто все. Что по второму тяжелому?
– Мы не уверены. То ли это мужчина, то ли тибетский мастиф, волосы во все стороны, но веселый и дурной, хвостом виляет.
– К Денису, пусть виски нальет и стрижет.
– Виски кончился, подвозить не успевают.
– Тогда пусть наживую стрижет. – решила Ольга Андреевна, – Прорвемся, Карина, потерпи еще. Скоро волна схлынет и полегче будет.
Владимир Рабинович.
ОЧКАСТЫЙ ШТЫМП В ВЯЗАНОЙ ШАПОЧКЕ С ПОМПОНОМ
- Ты по какой статье, четырехглазый, не по пидорской, случайно? – спросил зек по кличке Вован Востры у тихо сидевшего в углу камеры очкарика.
- Нет, не по пидорской. -
Очкарик на вопрос не обиделся и даже улыбнулся.
- А номер статьи какой?
- Сто девяностая прим.
- Во, бля, сколько по зонам катаюсь, такой не слышал. Это что?
- Клевета.
- На что?
- На общественный и государственный строй, - ответил очкарик и опять улыбнулся.
- Так ты политический, тебя должны отдельно от меня держать.
- Нет, я не политический. Эта статья квалифицируется как уголовная. Они это специально сделали, чтобы не портить себе статистику.
Старый вор Вован Вострый с улыбкой смотрел на дурковатого очкастого штымпа в пальто и вязаной шапочке с помпоном , который сидел на длинных деревянных нарах в отстойнике с небольшим кешером в руках. Чем-то его этот молодой тридцатилетний еврей его привлекал. Вован был юдофилом, если встречал фетера в зоне, покровительствовал. Знал Вован редкое блатное слово «кнокать» - пригреть еврея.
- Нормально, это хорошая статья, - сказал он, чтобы приободрить очкарика. - А как ты клеветал?
- Книги давал читать.
- Книги? За книги людей сажают! – воскликнул Вован. - Что за книги такие? Скажи название.
- Например: "Просуществует ли Советский Союз до 1984-го года".
- Так уже восемьдесят пятый. ****ь, коммунисты совсем охуели, какой смысл человека за такую книгу сажать.
Очкарик пожал плечами. Это Вована совсем растрогало.
- Ты может есть хочешь, - спросил он у очкастого, - у меня собоечка припасена - бацилла есть и глюкоза.
- Нет, - спасибо, - сказал очкарик.
- Ты брось за все всех благодарить. Это в тюрьме не принято. Люди будут думать, что ты над ними смеешься. Ты вообще правила знаешь?
- Какие правила?
- Вот, например, нахуй посылать нельзя, а в пи3ду можно. На светлану идешь, спроси разрешения у камеры, может кто в это время ест. Обязательно мыть руки перед едой.
- Кто такая Светлана?
- Светлана – параша, унитаз.
- Не знал, спасибо запомню.
- Ну, вот, бля, опять твое спасибо. Отучайся. Премку знаешь?
- Нет не знаю.
- Это плохо. Надо выучить вопросы и ответы. Вот, допустим у тебя спрашивают: «Мать продашь, в жопу дашь или светлану поцелуешь?» Что ты ответишь?
- Не знаю.
- Не знаешь. А это ответственный момент. Запоминай:
Мать не продается, пацан в жопу не ебецца, светлана не целуется!
- А что, эта приемка обязательна?
- Приемка, как прививка - обязательна. Повтори за мной. Встань, ты должен будешь стоять, когда вся камера с тобой разговаривает, - сказал строго Вован.
Очкарик послушно встал и неуверенно начал:
- Мать не продается...
- Правильно. Дальше. Пацан в жопу... Ну, что пацан в жопу?
- Не знаю.
- А что ты знаешь. Давай, вспоминай. Представь, твоя судьба решается, идет приемка, все на тебя смотрят, что ты можешь сказать людям?
- Светлана не целуется, - сказал смущенно очкарик.
- Ох! – воскликнул Вован, отпетушат тебя в камере. Опер все так устроит через своих стукачей, что тебя опустят. Ты хоть пи3дицца умеешь.
- Что это?
- Драться, - нарочито правильно произнес Вован Вострый.
- Я владею абсолютной самозащитой.
- Что за она? - любопытный ко всякому новому знанию спросил Вован.
Одна девушка, которая копировала для меня книги на ротопринтере продала текст - руководство по медитативной технике самозащиты. Какой-то научный сотрудник из БГУ заказал и не забрал. Перевод с китайского. Знаете, у меня тяжелая жизнь - унизительное детство, работа на заводе, армия, сейчас вот эта тюрьма. Я нахожусь всегда в очень плебейской и, как правило, антисемитской среде. Не то, чтобы я боялся драки, физического воздействия, мне мучительнее психическое давление стороны людей, которые меня ненавидят. И первое, чему научил меня это руководство, превращать ненависть в положительную энергию. Я мог взять ненависть отовсюду: в общественном транспорте, в кинотеатре, на стадионе. Я дразнил пьяную публику в ресторанах, однажды, на свадьбе моего друга, довел до бешенства отца невесты - полковника КГБ. Я работал санитаром в психиатрической клинике. Вы бы знали, какой силы поле ненависти у сумасшедших. За день я получал столько энергии, что мог бы питать небольшую электростанцию. Но это не все. Там были техники, которые позволяли переводить метафизическую энергию в физическую.
- Нахуя, скажи мне, тебе все это было нужно? – спросил Вован Вострый, который необыкновенно увлеченно слушал очарика.
- Как это нахуя, - сказал интеллигентный штымп в шапочке с помпоном, - я мог ставить любому физическому воздействию блокировку и если нужно поражать на расстоянии.
- В смысле поражать, ты можешь еб**уть на расстоянии? - спросил Вован, но поймав недоумение на лице, пояснил:
- Ударить,
- Да, я могу воздействовать на вас физически.
- Воздействуй, - Вован слез с нар и стал в дальний угол в позу Пушкина на дуэли, - воздействуй на меня физически, бля.
- Я вас должен предупредить, - это очень неприятное чувство.
- Как что, например?
- Как сильный удар электрическим током.
- Ну, хорошо, не хочешь на меня, воздействуй на попкаря, - сказал Вован.
- Он далеко, в другом конце коридора, я не могу на таком большом расстоянии.
- Хорошо, сейчас я его позову, - сказал Вован и закричал в щель кормушки:
- Начальник, бля, с кем ты меня посадил, он же политический. Сейчас он меня распропагандирует и я стану антисоветчиком.
Забирай его нахуй!
Попкарь, цокая подковками на сапогах подошел к двери посмотрел в глазок. Вован сделал морду как для фотографии и попкарь сказал:
- Востры, сиди с кем тебя посадили. У тебя седьмая ходка, ты сам уже политический.
- Давай, - сказал Вован штымпу в шапошке с помпоном, - пи3*ячь его .
Очкарик сделал что-то дурацкое руками и ногами, что сперва рассмешило Вована, но когда за дверью раздался звук падающего тела, Вован посмотрел в щель и воскликнул:
- Бля, мужик, так ты же его убил!
ОЧКАСТЫЙ ШТЫМП В ВЯЗАНОЙ ШАПОЧКЕ С ПОМПОНОМ
- Ты по какой статье, четырехглазый, не по пидорской, случайно? – спросил зек по кличке Вован Востры у тихо сидевшего в углу камеры очкарика.
- Нет, не по пидорской. -
Очкарик на вопрос не обиделся и даже улыбнулся.
- А номер статьи какой?
- Сто девяностая прим.
- Во, бля, сколько по зонам катаюсь, такой не слышал. Это что?
- Клевета.
- На что?
- На общественный и государственный строй, - ответил очкарик и опять улыбнулся.
- Так ты политический, тебя должны отдельно от меня держать.
- Нет, я не политический. Эта статья квалифицируется как уголовная. Они это специально сделали, чтобы не портить себе статистику.
Старый вор Вован Вострый с улыбкой смотрел на дурковатого очкастого штымпа в пальто и вязаной шапочке с помпоном , который сидел на длинных деревянных нарах в отстойнике с небольшим кешером в руках. Чем-то его этот молодой тридцатилетний еврей его привлекал. Вован был юдофилом, если встречал фетера в зоне, покровительствовал. Знал Вован редкое блатное слово «кнокать» - пригреть еврея.
- Нормально, это хорошая статья, - сказал он, чтобы приободрить очкарика. - А как ты клеветал?
- Книги давал читать.
- Книги? За книги людей сажают! – воскликнул Вован. - Что за книги такие? Скажи название.
- Например: "Просуществует ли Советский Союз до 1984-го года".
- Так уже восемьдесят пятый. ****ь, коммунисты совсем охуели, какой смысл человека за такую книгу сажать.
Очкарик пожал плечами. Это Вована совсем растрогало.
- Ты может есть хочешь, - спросил он у очкастого, - у меня собоечка припасена - бацилла есть и глюкоза.
- Нет, - спасибо, - сказал очкарик.
- Ты брось за все всех благодарить. Это в тюрьме не принято. Люди будут думать, что ты над ними смеешься. Ты вообще правила знаешь?
- Какие правила?
- Вот, например, нахуй посылать нельзя, а в пи3ду можно. На светлану идешь, спроси разрешения у камеры, может кто в это время ест. Обязательно мыть руки перед едой.
- Кто такая Светлана?
- Светлана – параша, унитаз.
- Не знал, спасибо запомню.
- Ну, вот, бля, опять твое спасибо. Отучайся. Премку знаешь?
- Нет не знаю.
- Это плохо. Надо выучить вопросы и ответы. Вот, допустим у тебя спрашивают: «Мать продашь, в жопу дашь или светлану поцелуешь?» Что ты ответишь?
- Не знаю.
- Не знаешь. А это ответственный момент. Запоминай:
Мать не продается, пацан в жопу не ебецца, светлана не целуется!
- А что, эта приемка обязательна?
- Приемка, как прививка - обязательна. Повтори за мной. Встань, ты должен будешь стоять, когда вся камера с тобой разговаривает, - сказал строго Вован.
Очкарик послушно встал и неуверенно начал:
- Мать не продается...
- Правильно. Дальше. Пацан в жопу... Ну, что пацан в жопу?
- Не знаю.
- А что ты знаешь. Давай, вспоминай. Представь, твоя судьба решается, идет приемка, все на тебя смотрят, что ты можешь сказать людям?
- Светлана не целуется, - сказал смущенно очкарик.
- Ох! – воскликнул Вован, отпетушат тебя в камере. Опер все так устроит через своих стукачей, что тебя опустят. Ты хоть пи3дицца умеешь.
- Что это?
- Драться, - нарочито правильно произнес Вован Вострый.
- Я владею абсолютной самозащитой.
- Что за она? - любопытный ко всякому новому знанию спросил Вован.
Одна девушка, которая копировала для меня книги на ротопринтере продала текст - руководство по медитативной технике самозащиты. Какой-то научный сотрудник из БГУ заказал и не забрал. Перевод с китайского. Знаете, у меня тяжелая жизнь - унизительное детство, работа на заводе, армия, сейчас вот эта тюрьма. Я нахожусь всегда в очень плебейской и, как правило, антисемитской среде. Не то, чтобы я боялся драки, физического воздействия, мне мучительнее психическое давление стороны людей, которые меня ненавидят. И первое, чему научил меня это руководство, превращать ненависть в положительную энергию. Я мог взять ненависть отовсюду: в общественном транспорте, в кинотеатре, на стадионе. Я дразнил пьяную публику в ресторанах, однажды, на свадьбе моего друга, довел до бешенства отца невесты - полковника КГБ. Я работал санитаром в психиатрической клинике. Вы бы знали, какой силы поле ненависти у сумасшедших. За день я получал столько энергии, что мог бы питать небольшую электростанцию. Но это не все. Там были техники, которые позволяли переводить метафизическую энергию в физическую.
- Нахуя, скажи мне, тебе все это было нужно? – спросил Вован Вострый, который необыкновенно увлеченно слушал очарика.
- Как это нахуя, - сказал интеллигентный штымп в шапочке с помпоном, - я мог ставить любому физическому воздействию блокировку и если нужно поражать на расстоянии.
- В смысле поражать, ты можешь еб**уть на расстоянии? - спросил Вован, но поймав недоумение на лице, пояснил:
- Ударить,
- Да, я могу воздействовать на вас физически.
- Воздействуй, - Вован слез с нар и стал в дальний угол в позу Пушкина на дуэли, - воздействуй на меня физически, бля.
- Я вас должен предупредить, - это очень неприятное чувство.
- Как что, например?
- Как сильный удар электрическим током.
- Ну, хорошо, не хочешь на меня, воздействуй на попкаря, - сказал Вован.
- Он далеко, в другом конце коридора, я не могу на таком большом расстоянии.
- Хорошо, сейчас я его позову, - сказал Вован и закричал в щель кормушки:
- Начальник, бля, с кем ты меня посадил, он же политический. Сейчас он меня распропагандирует и я стану антисоветчиком.
Забирай его нахуй!
Попкарь, цокая подковками на сапогах подошел к двери посмотрел в глазок. Вован сделал морду как для фотографии и попкарь сказал:
- Востры, сиди с кем тебя посадили. У тебя седьмая ходка, ты сам уже политический.
- Давай, - сказал Вован штымпу в шапошке с помпоном, - пи3*ячь его .
Очкарик сделал что-то дурацкое руками и ногами, что сперва рассмешило Вована, но когда за дверью раздался звук падающего тела, Вован посмотрел в щель и воскликнул:
- Бля, мужик, так ты же его убил!
Ваерий Зеленогорский писал(а):ТРУБАЧ и СКРИПАЧКА
Он играет на трубе в переходе со станции метро «Театральная» на стацию «Охотный Ряд», играет на трубе популярные мелодии, стоит неловко, скособочившись, с опущенными глазами, и даже не смотрит на футляр, куда падают изредка мелкие монеты и мятые десятки.
Ему тяжело стоять, у него болит нога, вот уже три месяца у него болит нога, врачи говорят, что надо лечь на обследование, но нет регистрации и полиса.
Коммерческая медицина кусается, как цепной пес, который порвал ему ногу на станции электрички, где они с женой снимают сараишко у алкашей на окраине поселка Правда в сорока километрах от Москвы.
Его жена играет на скрипке в продувном переходе на Тверской-Ямской, ближе к Белорусскому вокзалу.
Она седоволоса, но еще совсем нестарая женщина – ей всего сорок пять лет. На вид ей гораздо больше, очки и бедная одежда старят ее, но жалкий вид способствует подаянию. Народ тут побогаче, чем в метро, но подают мало, за двенадцать часов она едва набирает тысячу, но надо стоять и играть: они должны вылечить ему ногу. Если не лечить, то ногу отнимут, и тогда он не сможет играть в метро, и наступит полный трындец…
Она старше его на десять лет. Последние пять они стали жить плохо, а до этого жили душа в душу, вместе работали в шахтерском поселке около столицы Кузбасса, он только закончил консерваторию, она была директором школы искусств, он преподавал духовые и жил на съемной квартире. У нее никогда не было мужа, не имела она товарного вида ни в двадцать, ни в сорок, но он увидел в ней что-то материнское, и прилип к ней, и стал жить в ее маленькой квартирке, и она зажила с ним со страшной силой никогда не любившей женщины.
Они не расписывались, но жили хорошо, он даже отнес ее как-то на третий этаж на руках, просто так, не больную, не раненую, просто так отнес на третий этаж. Поздней ночью.
Тогда они приехали счастливые с концерта с детьми из своей школы. Он нес ее, слегка выпивший на банкете, где она первый раз выпила рому и съела невиданное чудо под названием фейхоа.
От того безмятежного времени не осталось ничего: школу закрыли – у родителей учеников не было денег, шахту закрыли, и в городе все мужчины стали таксистами, женщины торговали на рынке тапочками и сосисками, девочки стали проститутками, а мальчики – бандитами.
Потребность в музыке свелась к двум поводам: стали больше хоронить, и Трубач дул на ветру Шопена, а Скрипачка с подругой-арфисткой в загсе наяривали Мендельсона, но только по субботам. Денег катастрофически не хватало, трубач на кладбище пристрастился к поминальной водке, и его выгнали из оркестра. Трубач стал дома дуть дурь, травой пахло даже в подъезде. Скрипачка терпела все его ломки и передозы, прихватила еще пару подъездов для уборки, но денег на еду и наркоту не хватало.
Тогда Трубач подписал договор на продажу ее квартиры, и они оказались на улице. Трубач плакал, и Скрипачка его простила, и они, взяв свои инструменты, поехали в Москву – разгонять сытым москвичам тоску.
В поезде Трубач напился от волнения и тревоги за непонятное будущее, подрался в тамбуре с двумя пассажирами, на вид – боксерами или борцами. Они навешали Трубачу по соплям и губам, испортив основной орган работы.
Скрипачка во всем винила себя – она стелила ему постель и услышала о драке, когда его уже как грушу метелили два борца. Скрипачка влетела в тамбур, как помесь тигрицы и коршуна. Трубач лежал на полу с разбитой мордой. Он отчаянно махнул больной ногой и попал Скрипачке прямо в челюсть. То, что должно было достаться врагам, досталось его спасительнице. Она помыла его в туалете, отвела в купе, положила на нижнюю полку, а сама залезла наверх и уткнулась в подушку.
Скрипачка рухнула на постель и завыла, закусив вагонную подушку. В плацкарте особо не поплачешь, но подушка-подружка услышала все, весь горячечный бред, путаные слова со всхлипами – все приняла в себя вагонная подушка, единственный психоаналитик для бедного человека – к кому пойдешь со своим горем, стыдно и дорого, теперь можно сходить в церковь, но много лет подушка была единственной отдушиной и окном, в которое можно было крикнуть о помощи.
Всю ночь Скрипачка ревела. Утром Трубач и Скрипачка приехали в столицу и сразу отправились в поселок Правда, где сняли сарайчик с печкой. Там супруги и стали жить за весьма умеренное вознаграждение – у алкашей, считающих себя художниками. Они ничего не творили, кроме пьяных безобразий, но жильцов не трогали, понимая, что это источник их хмельного благополучия.
Утром Трубач и Скрипачка поехали в Москву искать место для выступлений. В переходе на «Охотный Ряд» стоял целый камерный ансамбль студентов консерватории, они играли бодро и грамотно, там по дороге на Красную площадь бродили много иностранцев, подавали они хорошо, тут нашим героям с одной скрипкой и трубой ничего не светило.
Проехали по «серой» ветке – там доминировали «слепые» с баянами и мандолинами, они пели хорошо, но зорко следили, чтобы чужие не ходили.
На «Полежаевской» Трубач попробовал играть в конце перехода, через минуту подошел сержант, аккуратно послал музыканта на три буквы и пообещал сломать руку.
Потом Трубач и Скрипачка поехали на Арбат, где стояли музыканты через каждые двадцать метров, там все было схвачено, и они разделились до вечера, каждый пошел своим путем.
Скрипачка вышла на «Белорусской» и пошла пешком, ныряя во все переходы; на углу Тверской и Чаянова ей повезло: переход был пуст.
Она встала и стала играть, через пять минут ей бросил в футляр 50 рублей какой-то парень с рюкзаком, потом маленькая девочка с мамой дали десятку, а девочка протянула конфету «Вдохновение».
Трубач поехал на «Театральную», остановился в середине длинного перехода и начал играть. Репертуар его был прост: популярные мелодии западных хитов, песни Цоя, Шевчука и Розенбаума. В этом переходе люди не останавливались, Скрипачу первой бросила деньги женщина, слегка хромавшая. Он смотрел в пол и увидел, что ее правая нога одета в ортопедический ботинок, но качественный, сделанный на заказ на Западе.
Женщина слегка задержалась возле музыканта и вскоре ушла, прохромала на свое место работы на улицу Белинского, в департамент по строительству Москвы, и стала пить чай.
Она парковалась на площади у Большого театра, на стройплощадке, где ей любезно разрешал оставлять машину прораб, которому она закрывала договора, а потом шла по переходу – и там нашла своего Трубача. Каждый день, утром и вечером, она останавливалась, бросала сто рублей, он видел ее, но не благодарил: у него болела нога не переставая.
Однажды его не оказалось на месте, она испугалась, вечером его тоже не было, она не спала всю ночь, еле дождалась утра и уже за двести шагов до середины перехода услышала песню Цоя «Группа крови».
Ее отпустило от ночного озноба, она подошла и даже спросила Трубача в первый раз, как его дела, он удивился, но ответил, что в порядке.
Вечером она твердо решила пригласить его поужинать. Подошла и пригласила его, он удивился, сложил трубу в футляр и пошел, не понимая, куда он идет. По дороге до машины они молчали, но, сев в автомобиль, она заговорила первая.
Они познакомились. Трубач сказал, что его электричка в десять и у него мало времени, женщина повезла его к Трем вокзалам и уже знала, что они пойдут в кафе у Арбитражного суда, маленькое кафе с приличной едой и скромными ценами.
Трубач немного стеснялся, прятал ноги в пыльных ботинках. Он успел внимательно разглядеть странную женщину, которая явно чего-то от него хочет. На вид она была совсем ничего, лет тридцати, ухоженное лицо, и одежда на ней очень недешевая. На лице женщины читалось волнение, видимо, у нее не часто бывают мужчины.
Он подумал: «Выпью и поем, а потом уеду, и все».
В кафе они сели в уголок, под портретом Шерлока Холмса в исполнении Ливанова, она заказала много еды, он стеснительно попросил водки – спокойно заказала триста, он суетливо поблагодарил.
Первые три рюмки он выпил без перерыва, чередуя рюмки подхваченными ловко грибочками, потом он ел сразу все, салат оливье чередовался с селедкой и холодцом, ел он жадно, аппетитно, но неаккуратно, роняя куски и чмокая.
Потом он закурил, поднял лицо от еды и, слегка развалясь, стал спрашивать свою поклонницу, кто она и что ей надо от него.
Она, немного заикаясь от волнения, стала говорить о себе, она рассказала ему, что всю жизнь бьется за себя, детдом, где она с хромой ногой не бегала со всеми по крышам и кустам, прилежно училась, знала, что ей ничего не достанется просто так, всего добилась сама, сама поступила в МИСИ, сама выучилась, сидела на картошке на голую стипендию, не ходила на вечера и дискотеки, у нее не было ни одного платья, ей не нужны были платья, ей нечего было показывать из-под них. Так она училась пять лет, потом пошла работать на стройку, чтобы получить квартиру, и отсидела в вагончике у прораба, и получила свою квартиру через три холодных зимы в Марьино. Устроила себе гнездышко сама, своими руками, а потом уже перешла на работу в департамент на Белинского, и стала получать хорошие деньги, и могла уже ездить отдыхать два раза в год в Египет и Турцию, но почти не загорала и не купалась, стесняясь своих недостатков.
Трубач не пил во время ее рассказа, захваченный ее искренностью. У него давно ныла нога, и эта боль пронзала его при каждом шаге. Трубачу стало жалко себя, и он заплакал.
Она вздрогнула и стала его утешать, гладила его руку с обкусанными ногтями, шептала ему разные слова, как маленькому. «У мальчика не боли, у собачки боли, у кошки боли, у мальчика не боли».
Он перестал плакать и стал жестко допивать пузатый графинчик с ледяной водкой, через десять минут закончил и сказал, что ему нужно на вокзал.
Они сели в машину, ехать оказалось близко, до электрички оставалось двадцать минут.
Они сидели молча. Женщина хотела побыть с ним еще, хотела прижаться к нему, большому и сильному, но сделать первой движение к нему не было сил. Он прочитал ее желание и грубо привлек ее к себе, и дальше она уже ничего не помнила.
Очнулась она уже полуодетой; кутерьма в крошечном мини-купере ошарашила ее, она ехала домой с ощущением полного полета – так высоко она не летала даже в своих снах.
На платформе Ярославского вокзала Трубача ждала Скрипачка, удивленная его новым видом. Пьяный и весьма довольный, он подошел к ней и попытался ее обнять, она услышала новый запах, которым он окутал ее. Она уже поняла, что с ним что-то случилось, но спрашивать не решилась. Они сели в поезд, он сразу заснул на ее плече, потом его голова сползла ей на колени, ей было тяжело, но она не шевелилась всю дорогу до дома.
В доме, куда они доплелись со станции, Скрипачка раздела мужа, не включая света, уложила его на матрас и пошла стирать свой скромный наряд и его пыльные брюки и носки, которые за день на улице приходили в полную негодность.
На следующий день, проходя мимо, она оставила возле Трубача пакет с бутербродами и термосом с горячим чаем.
Она пришла к нему еще в обед и хотела его накормить горячим, но он не пошел: после обеда люди подавали лучше.
Вечером она опять пришла и уговорила его вместе поужинать, и они поехали опять в кафе, где они были вчера, все повторилось, включая финал, и она отвезла Трубача на вокзал, он вышел и исчез в толпе отъезжающих.
Опять Трубач и Скрипачка ехали домой, опять он спал, пьяный, у нее на руках, опять он рухнул пьяный на матрас. Она опять пошла стирать, запах чужой женщины не брал ее стиральный порошок, он душил ее вместе со слезами, которых она не сдерживала, Трубач уходил от нее, она это чувствовала. Скрипачка вчера посчитала деньги, на обследование осталось найти всего пять тысяч. Она уже звонила врачу, он готов принять Трубача с понедельника и обещал, что ногу можно спасти, если не затягивать.
До утра Скрипачка не спала, сходила на станцию, купила бутылку и выпила во дворе, перед их убежищем, долго сидела, вспоминая все, что было, все годы: хорошие и плохие, все, что он сделал ей горького и больного, но закончилась бутылка, и закончились воспоминания. И она пошла стирать все его вещи, готовила его, понимая, что если он поправится, то уйдет, а если нет, то, может быть, останется. Она с ужасом подумала, что, может, так будет лучше: останется с ней, но без ноги.
Нет, решила она, надо лечить, надо спасать ногу, надо спасать его. И сразу ей стало легче, просто наступила ясность, и Скрипачка пошла будить мужа. Пора было ехать в Москву.
До вечера Трубач не видел своей поклонницы, она целый день бегала и летала по Москве, решая проблему с его лечением. Все образовалось: у нее в сумке лежало направление в клинику, она все оплатила и ждала только вечера, чтобы сделать ему подарок, от всей своей трепетной и сокрушительно летящей души.
Вечером Трубач уже ждал ее, привык за два дня заканчивать день хорошим ужином и спонтанным сексом. В это время нога совсем не болела, Трубач желал этого времени, и оно наступало.
Они быстро доехали до кафе, Шерлок Холмс с портрета подмигнул Трубачу, посасывая трубку. Портрет тоже привык к этому славному посетителю, редко заходили сюда симпатичные и сильно пьющие люди, портрету не нравилась женщина, которая поила и кормила Трубача, портрет ревновал.
Пока Трубач пил, она достала из сумки конверт и вынула из него направление в платную клинику. Трубач прочитал, она смотрела на него, он молчал, потом выпил, пожевал груздь и сказал: «Спасибо».
Потом они ехали на вокзал, Трубач пошел на платформу, качался, полный водки и ожидания новой жизни. Он подошел и сказал твердо и непреклонно: «Я ухожу, езжай домой, мне ничего не надо», – отдал Скрипачке футляр с трубой. Скрипачка все поняла: концерт окончен, дуэта больше не будет, она опять станет солисткой.
Трубач повернулся и пошел на выход, у дверей его подхватила под руку какая-то баба. Они удалялись, держась за руки, и не хромали, поддерживая друг друга.
Скрипачка села в поезд и поехала назад в город детства. Утром она вернулась туда, где когда-то была счастлива. Только вагонная подушка услышала все, все слова и слезы она вобрала в себя, оставила в себе, освободив Скрипачку от этой напасти.
Валерий Зеленогорский писал(а):Скоро вечер, скоро война в телевизоре.
Выйдешь из дома в Москве и сразу ищешь сторону улицы, которая не обстреливается, прислушиваешься в сторону Волоколамского шоссе, а не идут ли танки ромбом, вглядываешься в толпу у метро, ищешь мобилизованных в камуфляже, заплаканных вдов в черном, старушек, крестящих мальчиков, идущих строем под Дамаск и Киев...
Вроде тихо вокруг, а по телевизору священная война на всех каналах, майор Гордон, полковник Толстой, комбриг Соловьев с бандой поджигателей войны завывают, и все они, с сытыми харями, ежедневно каркают о том, "если завтра война, если завтра в поход..."
Я уверен, что у них вечная бронь и умственное плоскостопие, они будут получать наркомовский паек, ордена, боевые и при этом будут сидеть в гостинице "Москва", хлестать односолодовый виски и строчить, как из пулемета, о том, как они воют в прифронтовой полосе, изображая из себя при этом, кто Эренбурга, кто Симонова, а кто и Хемингуэя...
Ну что тут скажешь, пидарасы.
Волшебный гвоздь
Я давно уже понял, что моя лавка на Брайтоне на одном только книжном бизнесе не выживет и пошел на компромисс, взял в магазин видео и аудио и разрешил вешать разные сопутствующие товары: веники для русской бани, телефонные переходники, флешки. Но гвозди.
Два месяца назад зашла крашенная под блондинку еврейка, предложила коробку гвоздей на продажу. Я удивился:
- Доллар – гвоздь. Они у вас золотые?
Псевдо-блондинка сказала:
- Во-первых, посмотрите, какая у них красивая шляпка, во-вторых гвозди не простые, а волшебные. Почитайте инструкцию:
«Амулет сибирской целительницы Натальи Степановой – гвоздь, заговоренный по правилам древней сибирской магии, обеспечит защиту вашего дома от воров, навязчивых гостей, завистников и сплетников»
- Кто эта Наталья Степанова? – спросил я.
- Это мой творческий псевдоним, - сказала крашенная еврейка.
- Извиняюся, - сказал я, - но мне кажется, что в русском районе за доллар гвоздь никто не купит.
Натупила весна. Брайтон после зимней депрессии начал оживать, все пьяницы ушли с улиц жить под бордвок, остались только наркоманы. Появились первые пляжники.
Зашел сумасшедший Миша-книжник, просвещенный антисемит, марксист, сказал:
«Через дорогу открывается магазин. Там новый хозяин, кстати, твой однофамилец. С Украины. Необходимо знать, что украинский Рабинович совсем не такой, как беларуский. В Беларуси это традиционный ремесленник и торгаш, на Украине – посредник между паном и холопом. Сборщик податей, шинкарь. Украинский Рабинович – человек решительный и жестоковыйный. Антисемитизм на Украине, который носил всегда действенные формы, следует рассматривать, как одну из форм классовой борьбы народных масс с угнетателями».
В помещении, куда заехал украинский Рабинович, прежде был рыбный магазин, сейчас шел большой ремонт. Я проходил мимо , остановился, представился, спросил:
- Что за бизнес?
Рабинович сказал мне с характерным блатным покачиванием корпуса:
- Повешу вывеску, узнаешь.
Через неделю забежал потный, запыхавшийся, спросил:
- У тебя декоративные гвозди есть?
- Есть, но они дорогие.
- Сколько?
- Доллар штука.
- Чего так дорого?
- Волшебные.
- Схуя это?
- Вот, в инструкции написано.
Он почитал инструкцию и спросил:
- Ты сам веришь в эту парашу.
- В двухтысячном приходил грабитель с пистолетом, накупил блатняка , рассчитался, потом что-то не понравилось и он выстрелил в потолок из револьвера, но никого не убил. А в четырнадцатом Сэнди был, всех залило по самые яйцы, а нас обошло, только слегка карпет замочило.
- Ладно, - сказал украинский Рабинович, - возьму четыре. Слушай, помоги сайн прибить.
Он показал небольшую вывеску из жести:
На вывеске было написано:
«Скупка золота и др. драг. металлов»
Осенью на Брайтоне начался ремонт железной дороги, ремонтные рабочие завесили всю улицу огромными кусками оранжевого брезента. Двое злоумышленников с оружием решили ограбить закрытый материей ювелирный магазин Рабиновича. Они взяли в лавке все, что хотели и, убегая один из бандитов выстрелил для острастки в витрину, стекло обрушилось и большой острый осколок разрезал грабителя, как нож гильотины. Второй грабитель, увидев это, бросил все и в ужасе побежал с пистолетом по Брайтону. На Кони Айленд полицейские сбили его машиной.
Приходила Наталья Степанова. Я передал ей эту историю. Она сказала:
- Поднимите цену до десяти долларов.
- Ну. это мы как-нибудь уладим. Я пойду к директору, он сам член клуба, он поймет. Считайте, что вы остались еще на неделю.
- Не надо, - сказал Перец. - Не надо!
- Надо! - сказал Проконсул, глядя ему в глаза. - Вы отлично знаете, Перец: надо! До свидания.
Он поднес два пальца к виску и удалился, помахивая портфелем.
- Паутина какая-то, - сказал Перец. - Что я им - муха? Менеджер не хочет, чтобы я уезжал, Алевтина не хочет, а теперь и этот тоже...
- Я тоже не хочу, чтобы ты уезжал, - сказал Ким.
- Но я не могу здесь больше!
- Семьсот восемьдесят семь умножить на четыреста тридцать два...
Все равно я уеду, думал Перец, нажимая на клавиши. Все равно я уеду. Вы не хотите себе, а я уеду. Не буду я играть с вами в пинг-понг, не буду играть в шахматы, не буду я с вами спать и пить чай с вареньем, не хочу я больше петь вам песни, считать вам на «мерседесе», разбирать ваши споры, а теперь еще читать вам лекции, которых вы все равно не поймете. И думать за вас я не буду, думайте сами, а я уеду. Уеду. Уеду. Все равно вы никогда не поймете, что думать - это не развлечение, а обязанность...
Снаружи, за недостроенной стеной, тяжко бухала баба, стучали пневматические молотки, с грохотом сыпался кирпич, а на стене рядком сидели четверо рабочих, голых по пояс, в фуражках, и курили. Потом под самым окном заревел и затрещал мотоцикл.
- Из леса кто-то, - сказал Ким. - Скорее умножь мне шестнадцать на шестнадцать.
Дверь рванули, и в комнату вбежал человек. Он был в комбинезоне, отстегнутый капюшон болтался у него на груди на шнурке рации. От башмаков до пояса комбинезон щетинился бледно-розовыми стрелками молодых побегов, а правая нога была опутана оранжевой плетью лианы бесконечной длины, волочащейся по полу. Лиана еще подергивалась, и Перецу
Жизнь - конечна, заблуждения - вечны
Типичная картина обсуждения важных вопросов на форуме.Мнений оказалось два. Одни (больше соседи Болтуна) требовали, чтобы Болтуна поперли на Выселки - пусть-ка он там поживет, а мы тут. Другие же, люди спокойные и серьезные, живущие от Болтуна далеко, полагали, что нет, женщин стало мало, воруют женщин, и потому невесту надо брать к себе: Болтун он хоть и Болтун, а детишки от него, надо полагать, все равно пойдут, это дело независимое. Спорили долго, горячо и сперва по существу. Потом Колченог неудачно выкрикнул, что время теперь военное, а все про это забывают. От Болтуна сразу отвлеклись. Слухач стал объяснять, что никакой войны нет и никогда не было, а есть и будет Большое Разрыхление Почвы. Да не Разрыхление, возразили в толпе, а Необходимое Заболачивание. Разрыхление давно кончилось, уже сколько лет как Заболачивание, а Слухачу невдомек, да и откуда ему знать, раз он Слухач. Поднялся старец и, выкатив глаза, хрипло завопил, что все это нельзя, что нет никакой войны, и нет никакого Разрыхления, и нет никакого такого Заболачивания, а есть, была и будет Поголовная Борьба на Севере и на Юге. Как же нет войны, шерсть на носу, отвечали ему, когда за чудаковой деревней полное озеро утопленников? Собрание взорвалось. Мало ли что утопленники! Где вода, там и утопленники, за чудаковой деревней все не как у людей, и чудакова деревня нам не указ, они с глины едят, под глиной живут, жену-то ворам отдал, а теперь на утопленников ссылаешься? Да никакие это не утопленники, и не борьба это, и не война, а Спокойствие это и Слияние в целях Одержания! А почему же тогда Молчун в Город идет? Молчун в Город идет -значит, Город есть, а раз есть, то какая же может быть война -ясно, что Слияние!.. А мало ли куда идет Молчун? Один вот тоже шел. дали ему хорошенько по ноздрям, больше никуда не идет... Молчун потому и идет в Город, что Города нет, знаем мы Молчуна, Молчун дурак-дурак, а умный, его, Молчуна, на кривой не объедешь, а раз Города нет, то какое же может быть Слияние?.. Нет никакого Слияния, одно время, правда, было, но уже давно нет... Так и Одержания уже нет!.. Это кто там кричит, что нет Одержания? Ты в каком это смысле кричишь? Ты это что?.. Болтуна! Болтуна держите!.. Эх, не удержали Болтуна! Что же вы Болтуна не удержали?..
Кандид, зная, что теперь это надолго, попытался начать разговор с Хвостом, но Хвосту было не до разговоров. Хвост кричал, надсаживаясь:
- Одержание?! А мертвяки почему?! Про мертвяков молчите, потому что знать не знаете, что о них и думать, вот и кричите про всякое Одержание!.
Жизнь - конечна, заблуждения - вечны
Ни один "форум" или "соцсеть" не способны в принципе поднимать и обсуждать вопросы касающиеся практики или теории чего-либо, если на нём не установлена жёсткая модерация, которой занимается СПЕЦИАЛИСТ в ТОМ ВОПРОСЕ, который поднимает "форум".
Ибо забор не место для конспектов, и кто ходит рядом с забором, не есть специалист. Не исключено что специалисты ходят мимо забора, но, думаю, у них не возикнет ни малейшего желания написать на нём что-нибудь ВАЖНОЕ и серьёзное. Ничего кроме членов и обьявлений вы на нём никогда не увидите. Специфика забора - это всего лишь что-то заслонять. В данном случае , в тени этого забора парятся те, кто не видел, и кому никогда не суждено ( а может и глубоко безразлично)увидеть то "настоящее" и "важное", что есть за забором...
Ибо забор не место для конспектов, и кто ходит рядом с забором, не есть специалист. Не исключено что специалисты ходят мимо забора, но, думаю, у них не возикнет ни малейшего желания написать на нём что-нибудь ВАЖНОЕ и серьёзное. Ничего кроме членов и обьявлений вы на нём никогда не увидите. Специфика забора - это всего лишь что-то заслонять. В данном случае , в тени этого забора парятся те, кто не видел, и кому никогда не суждено ( а может и глубоко безразлично)увидеть то "настоящее" и "важное", что есть за забором...
Друзья! Приглашаю в сообщество астрологов «Жерминаль»: https://t.me/+j41lQwF566s4NzMy
Когда я немножко пообщался с новым администратором этого форума, я понял, что все попытки здесь что-то сделать - АБСОЛЮТНО бесполезны. Поэтому я отошел в сторону и лишь изредка перебрасываюсь словцом с знакомыми, или симпатичными (или крайне раздражающими) персонажами.
Друзья! Приглашаю в сообщество астрологов «Жерминаль»: https://t.me/+j41lQwF566s4NzMy
