Астропроцессор ZET

Добавлю.
Я указываю их в названии темы.
А трансформируется это в заголовок сообщения.

YOLka писал(а):
Я указываю их в названии темы.

Тема называется "Стихи..." В заголовке сообщения, Вы хотели сказать? Чтобы прочитать имя автора, вами написанное мелкими буковками в совершенно не предназначенном для этого месте, нужен телескоп )))

Приношу свои извинения за то, что неправильно поступала.
Спасибо ещк раз, что научили.
Только желание потестить что-то в теме пропало. Но это пустяки.

КАК НА РЕЧКЕ БЫЛО НА ФОНТАНКЕ

Как на речке, было да на Фонтанке,
Стоял извозчик, стало быть молодой.

А он был в розовой, стало быть рубашечке
И в синтитюлевых, стало быть штанах.

А набекрень была его фуражка,
А, а в кармане черствы пирожки.

Вдруг, изво-извозчичку взгрустнулось
За-залился горючей он слезой.

А слеза была, стало быть горюча,
По-покатилась, прямо по щеке.

Со щеки слеза, стало быть упала,
По-, покатилась прямо на кафтан.

С кафтана слеза, стало быть, скатилась
И упала прямо на портки.

А с порток слеза, стало быть, скатилась
И упала в валяный сапог.

Сквозь подметку она просочилась
И, и упала прямо на песок.

А на песке слеза, стало быть лежала,
Пока дворник, стало быть не подмел.

Дворник в красной, стало быть рубашке
Брю-брюки (не разборчиво) стало быть на нем.

А невеста у него в деревне,
А зовут его, стало быть, Ерем.

я все ждала, когда же эта слеза что-нибудь прожжОт. )))

пока не дождалась...

дело, как всегда, закончилось дворником.

Купава писал(а):я все ждала, когда же эта слеза что-нибудь прожжОт. )))

пока не дождалась...

дело, как всегда, закончилось дворником.

Да ведь, слеза была настолько концентриована и плотна в своей горючести, что не просочилась даже в тот песок, но осталась лежать прямо на его поверхности...

Вот где сила то чуйств неизбывной тоски и печали души извозчичьей...

Да, кстати Русланова очень неразборчиво пропела то место, где описаны штаны того приславутого дворника, лиш прослушав пару раз становится понятно, что оные штаны дворника были сшиты из ситца...

Штаны были сатюльевые)
А в кармане черствы пирожки)

Видимо пластинка была старой, и граммофонная игла долго кружилась на начале фраз:
кхть-кхть - обозначение скрежета иглы, приятно оттеняющего пение Руслановой:

Русланова пляса, тьфу... писал(а):Как на речке, кхть-кхть на Фонтанке,
Стоял извозчик,кхть-кхть молодой.

А он был в розовой, кхть-кхть рубашечке
И в кхть-кхтькхть-кхть штанах.

А набекрень была его фуражка,
А, а в кармане черствы пирожки.

Душевная песня) и тоже про штаны не могла разобрать))

Про синьтитьль)
СИНТИНЬТЮР
"турецкий атлас", ладожск. (ЖСт., 1898, вып. 3–4, стр. 407). Из франц. satin turc. Сближено с синий.
то бишь синие сатиновые штаны

Мы ближних часто осуждаем,
Совсем невинно говоря:
«Не судим мы, а рассуждаем»,
А сами судим всех подряд.

Порой мы разницы не видим
Меж рассужденьем и судом.
И если кто-то нас обидел,
То долго судим их потом.

И с кем-то нужно поделиться,
Обиду всю свою излить,
Как тяжело остановиться
И начинаем мы судить.

И льются, льются осужденья,
Потоком лишних, колких слов.
Ещё добавим чьё-то мненье
И вот итог – наш суд готов!

А кто мы с вами в этом мире,
Что создали такой закон?
Что о себе мы возомнили,
Усевшись на судейский трон?

И если наши рассужденья,
Совсем невинные порой,
Перерастают в осужденья,
То мы в опасности большой.

Коль в сердце мысль осужденья
Вьёт скромно гнёздышко своё,
Зачем же ждать нам продолженья?
Нам нужно гнать скорей её!

Ольга Май

очень хорошие стихи.

Стихи, написанные в Шотландии...

Прожившему так мало бренных лет,
Мне довелось на час занять собою
Часть комнаты, где славы ждал поэт,
Не знавший, чем расплатится с судьбою.

Ячменный сок волнует кровь мою.
Кружится голова моя от хмеля.
Я счастлив, что с великой тенью пью,
Ошеломлен, своей достигнув цели.

И все же, как подарок, мне дано
Твой дом измерить мерными шагами
И вдруг увидеть, приоткрыв окно,
Твой милый мир с холмами и лугами.

Ах, улыбнись! Ведь это же и есть
Земная слава и земная честь!



Стансы

I

Декабрьской злой порою,
В бездумном полусне,
Ветла, застыв нагою,
Не помнит о весне.
Пусть свищет вьюга злая
И ветви гнет, ломая:
Им в середине мая
Цвести, цвести опять.

II

Декабрьской злой порою,
Морозный слыша треск,
Под коркой ледяною
Ручей забыл свой блеск.
В немом оцепененье,
В бесчувственном забвенье
О звонком летнем пенье
Легко не вспоминать.

III

Ах, если б так случиться
С влюбленными могло!
Но как слезам не литься
Над тем, что все прошло?
Что время расставаться,
Что больше не встречаться,
Что нечем утешаться -
И рифм не подыскать.

John Keats

Ода Соловью

В сознанье – мгла, и на душе несладко,
Как будто зелий, сонных трав запас
Стремглав опустошил я без остатка,
В Реке забвенья после растворясь...
О нет, не мучим завистью к тебе я,
Но счастлив от восторга твоего:
Что ты, о Нимфа певчая лесов,
Под музыку Морфея
И листьев изумрудных колдовство
Заливисто поёшь о лете вновь.

Хотя б глоток вина из винограда,
Настоянного в старых погребах,
С букетом Флоры, звучною балладой,
Весельем, солнцем, танцами в лугах!
О, к чаше, затаившей Юга пламя
И Вдохновенья подлинного зов,
К её кайме искристых пузырьков
Припасть скорей устами!
Так алчу я испить и в тень лесов
К тебе умчаться от своих оков:

Пропасть бесследно и забыть отныне
Всё то, чего не знаешь ты в ветвях:
Изнеможение, недуг, унынье,
Тоску, сжимающую сердце, страх
В той жизни, где царит вражда одна,
Где немощью терзает старость злобно,
А юность чахнет от невзгод, увы,
Где наша мысль грустна,
Краса сиять недолго лишь способна,
И где столь скоротечен век Любви.

Скорей умчаться! Не на колеснице
Во власти Бахуса лечу к тебе:
Хоть разум слабый может помутиться, –
На крыльях у Поэзии в мольбе.
И вот с тобою мы! А ночь нежна,
Луна, возможно, королева словно,
Вся в окруженье фрейлин-звёзд своих,
Но не видна она:
Лишь отблески зефир принёс любовно
На тропок мох и тени трав ночных.

Не узнаю у ног своих соцветий
И в вышине тончайший фимиам,
Но различу во тьме душистой этой
Все запахи, что источают нам
Трава чащобы, яблоня лесная
И дикого шиповника росток,
Фиалка, дремлющая под листвой,
И уроженец мая –
Пьянящий розы мускусной цветок,
К себе манящий мошек целый рой.

Внимаю всё слабее. Временами
Я Смерть любил, в ней видя благодать,
И ласково её молил стихами
Дыханье тихое моё забрать; –
Сейчас оно как никогда готово
Уйти совсем без боли в эту ночь,
Покуда изливаешь душу ты
В таком восторге снова!
Выводишь трель, но слушать мне невмочь:
То – реквием по мне из темноты.

А ты не рождена для смерти, Птица!
Бесплодным поколеньям никогда
Тебя не затоптать; умел пробиться
Твой глас к сердцам и принца, и шута.
И как-то песня дивная твоя
Явилась утешеньем Руфи, горько
Стенавшей посреди чужих полей;
И часто трель сия
Над морем раскрывала окон створки
В забытую обитель грустных Фей.

Забытая! Как колокол всевластный,
То слово нас к себе вернёт опять;
Не просто и фантазии прекрасной
Неутомимо, вдохновенно лгать.
Прощай! Всё тише гимн печальный твой
Вблизи холмов, поверх реки теченья,
В полях; и вот уже растаял он
На просеке лесной.
То был мне сон иль наяву виденье?
Затихла музыка: то явь иль сон?

John Keats

КолЕбельная

Спит убитая лисичка,
Спит задушенная птичка,
Обезглавленный хомяк
Посмотри-ка как обмяк.

Утонув в зловонной жиже,
Спят в аквариуме мыши.
И на высохшем полу
Рыбки кучкой спят в углу.

Зацепившись за крючок,
Спит притихший червячок.
Став похож на уголёк,
Спит сгоревший мотылёк.

Подавившись скорлупой,
Спит бельчонок под сосной.
Мёртвым сном бурундучок
Спит, наткнувшись на сучок.

Спит, намотанный на шину,
Уж, попавший под машину.
Спит, на плоский блин похож,
Под каток попавший ёж.

Спит застреленный зайчишка,
В мышеловке дремлет мышка.
Спит, прикрывши лапой носик,
С голодухи сдохший пёсик.

Спят в пробирке эмбрионы,
Спят в гробницах фараоны,
И в уютном мавзолее
Ленин спит, блаженно млея.

Сторож спит с ножом в спине,
Спят пожарники в огне,
И, придавленный бревном,
Спит строитель мертвым сном.

Ошибившись только раз,
Спят саперы в этот час.
Парашют с собой не взяв,
Спит десантник на камнях.

Газ забыв закрыть, соседи,
Спят в повалку на паркете.
В паутине дремлют мушки...
Спи, а то прибью подушкой

Спит повешенная кошка,
Спит раздавленная блошка.
Не печалься, не грусти,
Спи малыш, и ты усни...

Ненизвестный афтар

За гранью возможного


Пожалуй, вначале... здесь я подведу черту.
На термометре жизни медленно падает ртуть.
Плюс на минус. Что же остаётся в сумме?
Кто-то сказал, что всё. Кажется... умер.

«Всё. Мы сделали всё. Констатируйте смерть.
Время ухода: 2:42. Причина: удушье во сне».
За окном падают перья, осыпается штукатуркой снег,
Музыка ночи: льётся соната и лунный свет.

Был человеком. Внезапно стал призраком, тенью.
Вокруг меня теперь лишь гранитные серые стены:
Дома. Больницы. Тюрьмы. Боже, как же здесь душно!
Иду по городу под ручку со Смертью-подружкой.

Город – "сказка"! Где-то слышал, что город – мечта.
Бред, но помню и знаю, что где-то я это читал.
Город – моей души опостылевший карцер.
Вдруг невидимый кто-то зовёт меня, манит пальцем.

«Мессир! Вот она, Ваша слуга! Она ведёт сюда Мастера!
Того самого, что дороги мостил для Риты розами, астрами».
Восклицал это кот чёрный и очень огромный,
А на башенных часах пробило полночь ровно.

Пробило почему-то не двенадцать, а ровно ноль раз.
Вдруг оглушающий раздался Баха церковный хорал.
От странных звуков содрогнулся серый асфальт,
А исполинский кот мне представил господ и себя назвал.

Оказалось, что кот Бегемот, Мессира же звали Воланд
(На всё в этом и том мире была лишь его воля),
Третий был писатель с именем, однако, обычным – Миша Булгаков.
Мы шли по городу и говорили с ними очень долго о всяком.

Смерть успела уже постареть. Улицы обволакивали душу теплом,
Циферблат жадно съедал остатки ночи, улыбаясь, кривил лицо.
«Ты, кажется, хотел увидеть последнего поэта деревни,
Поэта последней деревни. Так здесь он, за этой дверью древней!»

Из открывшейся двери трактира мне улыбался Есенин.
Мы вошли со Старухой и за ближайший столик с ней сели.
«Серёжа! Мой друг! А давайте поговорим про ваше "вчера"!
– Вы, наверное, шутите! Моё прошлое соткано из тысячи ран».

Цыганка подбежала и вдруг мне сказала: «Тебе сейчас напророчу.
Ты же угодил в трактир необычный – общества яму сточную».
Мне вдруг стало страшно от этих пророчеств противно,
Я захотел уйти поскорей из этого адского места – трактира.

Смерть-Старуха стала процентщицей, а я выходит тогда…
Родион! И должен по горбу ей топором посильнее так дать.
Но ведь это всё возможно, только в случае, если…
Вместо Есенина рядом сидит уже Достоевский!

Утро. За окном проплывает ирреальная серая реальность,
Будто я очутился в странном псевдоинтеллектуальном сериале.
Герой трагикофарса. Заточён в телевизоре, в пластмассовом кубе.
Шум в ушах. Ритм сердечных ударов никак не пойдёт на убыль.

Сорвался на крик: «Но ведь я же умер! Я же ведь умер?»
Сынок, успокойся! По течению кошмаров все мы дрейфуем:
Мама пыталась меня успокоить, кружила над койкой,
А я притворно пытался оставаться будто спокойным.

Мои серые мысли не давали мне целый день покоя,
Меня волновал не сон, нет, скорее, нечто другое:
Громадный чёрный кот посреди улицы! Где же Булгаков?
А кот не смотрел мои сны, он просто булыжник царапал.

Денис Майданюк

оливье.

Здравствуйте! снова.
мне бы туда, где лес и совы.
мне бы вырваться...
реинкарнировать. стать птицей.
город: искажённые улиц лица,
фракталы кварталов.
мне бы глоток воды талой
попросить у Тантала.
отдельные звуки мантры
услышать. и закрыть глаза.
слышишь? я уже не вернусь
назад. игра. вокзал. азарт.
я оставлю под Новый
все корни, все основы
на берегах какой-то речки.
выстрел? – нет! снова осечка.
Поэты бьют на пари по свечке,
вечер становится вечным.
там в 2013-м нам не хватит
риса и гречки, селёдки и водки.
рифма смазана, контур нечёткий.
нам не хватит оливье и плова,
я буду читать, ты будешь хлопать
ресницами. и не понимать,
но по-прежнему страсть
будет красться вором и красть
смысл заведомо ложный,
заложенный в брусчатке
моих шатхих страниц.
путаясь в паутине лиц
ты станешь чем-то условным.
каждая буква в строчке
окажется целым. словом.
я потеряю все ключи от нот,
я знаю точно одно:
ничто не изменится.
Дон Кихоту будут по-прежнему
грезиться рыцари-мельницы.
я потеряю все аффиксы,
вышли мне их, пожалуйста, факсом.
живу фарсом. ничего нового.
наша весна приговорена.
фактически арестована.

на календаре двадцать третье лето.
ты становишься моим следом.
и что-то нужно сказать напоследок,
и что-то нужно сказать ещё:
дайте, пожалуйста, счёт!
Я со вчера стал лишним.
Я просто устал слишком.
Слышишь?
Я - Карлсон, но ты - не мой Малыш,
а я уже давно потерял пропеллер
на одной из чужих крыш.

Денис Майданюк